Я волком бы
                 выгрыз
                         бюрократизм.
К мандатам
               почтения нету.
К любым
          чертям с матерями
                                    катись
любая бумажка.
                      Но эту...
По длинному фронту
                            купе
                                   и кают
чиновник
             учтивый движется.
Сдают паспорта,
                       и я
                           сдаю
мою
     пурпурную книжицу.
К одним паспортам -
                             улыбка у рта.
К другим -
               отношение плевое.
С почтеньем
                 берут, например,
                                         паспорта
с двухспальным
                      английским левою.
Глазами
           доброго дядю выев,
не переставая
                    кланяться,
берут,
         как будто берут чаевые,
паспорт
           американца.
На польский -
                    глядят,
                              как в афишу коза.
На польский -
                    выпяливают глаза
в тугой
          полицейской слоновости -
откуда, мол,
                 и что это за
географические новости?
И не повернув
                    головы кочан
и чувств
            никаких
                       не изведав,
берут,
         не моргнув,
                         паспорта датчан
и разных
            прочих
                     шведов.
И вдруг,
           как будто
                         ожогом,
                                    рот
скривило
             господину.
Это
     господин чиновник
                               берет
мою
      краснокожую паспортину.
Берет -
           как бомбу,
                           берет -
                                      как ежа,
как бритву
               обоюдоострую,
берет,
        как гремучую
                           в 20 жал
змею
       двухметроворостую.
Моргнул
            многозначаще
                                глаз носильщика,
хоть вещи
              снесет задаром вам.
Жандарм
            вопросительно
                                смотрит на сыщика,
сыщик
         на жандарма.
С каким наслажденьем
                               жандармской кастой
я был бы
            исхлестан и распят
за то,
        что в руках у меня
                                  молоткастый,
серпастый
               советский паспорт.
Я волком бы
                 выгрыз
                          бюрократизм.
К мандатам
               почтения нету.
К любым
            чертям с матерями
                                       катись
любая бумажка.
                      Но эту...
Я
  достаю
            из широких штанин
дубликатом
                бесценного груза.
Читайте,
            завидуйте,
                           я -
                               гражданин
Советского Союза.

1929



ВЗЯТОЧНИКИ 

Дверь. На двери -
                         "Нельзя без доклада".
Под Марксом,
                   в кресло вкресленный,
с высоким окладом,
                           высок и гладок,
сидит
       облеченный ответственный.
На нем
         контрабандный подарок - жилет,
в кармане -
                 ручка на страже,
в другом
            уголочком торчит билет
с длиннющим
                   подчищенным стажем.
Весь день -
                сплошная работа уму.
На лбу -
            непролазная дума:
кому
      ему
           устроить куму,
кому приспособить кума?
Он всюду
            пристроил
                          мелкую сошку,
везде
        у него
                по лазутчику.
Он знает,
             кому подставить ножку
и где
       иметь заручку.
Каждый на месте:
невеста -
в тресте,
кум -
в Гум,
брат -
в наркомат.
Все шире периферия родных,
и
  в ведомостичках узких
не вместишь
                 всех сортов наградных -
спецставки,
                 тантьемы,
                               нагрузки!
Он специалист,
                     но особого рода:
он
   в слове
              мистику стер.
Он понял буквально
                            "братство народов"
как счастье братьев,
                             теть
                                   и сестер.
Он думает:
               как сократить ему штаты?
У Кэт
       не глаза, а угли...
А может быть,
                   место
                           оставить для Наты?
У Наты формы округлей.
А там
        в приемной -
                          сдержанный гул,
и воздух от дыма спирается.
Ответственный жмет плечьми:
                                          - Не могу!
Нормально...
                  Дела разбираются!
Зайдите еще
                 через день-другой... -
Но дней не дождаться жданных.
Напрасно
            проситель
                          согнулся дугой.
- Нельзя...
               Не имеется данных! -
Пока поймет!
                 Обшаркав паркет,
порывшись в своих чемоданах,
проситель
              кладет на суконце пакет
с листами
             новейших данных.
Простился.
               Ладонью пакет заслоня
- взрумянились щеки-пончики,-
со сладострастием,
                           пальцы слюня,
мерзавец
             считает червончики.
А давший
             по учрежденью орет,
от правильной гневности красен:
- Подать резолюцию! -
                                И в разворот
- во весь! -
                 на бумаге:
                               "Согласен"!
Ответственный
                     мчит
                           в какой-то подъезд.
Машину оставил
                       по праву.
Ответственный
                     ужин с любовницей ест,
ответственный
                     хлещет "Абрау".
Любовницу щиплет,
                           весел и хитр.
- Вот это
            подарочки Сонечке:
Вот это, Сонечка,
                        вам на духи.
Вот это
          вам на кальсончики... -
Такому
          в краже рабочих тыщ
для ширмы октябрьское зарево.
Он к нам пришел,
                        чтоб советскую нищь
на кабаки разбазаривать.
Я
 белому
           руку, пожалуй, дам,
пожму, не побрезгав ею.
Я лишь усмехнусь:
                         - А здорово вам
наши
       намылили шею!-
Укравшему хлеб
                       не потребуешь кар.
Возможно
             простить и убийце.
Быть может, больной,
                              сумасшедший угар
в душе
          у него
                   клубится.
Но если
           скравший
                         этот вот рубль
ладонью
            ладонь мою тронет,
я, руку помыв,
                    кирпичом ототру
поганую кожу с ладони.
Мы белым
             едва обломали рога;
хромает
          пока что
                      одна нога, -
для нас,
            полусытых и латочных,
страшней
             и гаже
                      любого врага
взяточник.
Железный лозунг
                        партией дан.
Он нам
          недешево дался!
Долой присосавшихся
                               к нашим
                                           рядам
и тех,
        кто к грошам
                          присосался!
Нам строиться надо
                           в гигантский рост,
но эти
         обсели кассы.
Каленым железом
                        выжжет нарост
партия
         и рабочие массы.

1926



ЛЕВЫЙ МАРШ 

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!

Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой,-
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Глаз ли померкнет орлий?
В старое станем ли пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой! 

1918



НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С
ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ 
(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла -
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею -
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
"Слазь!
довольно шляться в пекло!"
Я крикнул солнцу:
"Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!"
Я крикнул солнцу:
"Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!"
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
"Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!"
Слеза из глаз у самого -
жара с ума сводила,
но я ему -
на самовар:
"Ну что ж,
садись, светило!"
Черт дернул дерзости мои
орать ему, -
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, -
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
"Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко.
- Поди, попробуй! -
А вот идешь -
взялось идти,
идешь - и светишь в оба!"
Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На "ты"
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
"Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое,
стихами".
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг - я
во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца! 

1920



РАССКАЗ ХРЕНОВА О КУЗНЕЦКСТРОЕ
И О ЛЮДЯХ КУЗНЕЦКА 

                                            К этому месту будет подвезено в
                                                       пятилетку 1 000 090 вагонов
                                                       строительных материалов. Здесь будет
                                                       гигант металлургии, угольный гигант и
                                                       город в сотни тысяч людей.
                                                                                          Из разговора. 

По небу
          тучи бегают,
дождями
            сумрак сжат,
под старою
               телегою
рабочие лежат.
И слышит
            шепот гордый
вода
      и под
             и над:
"Через четыре
                   года
здесь
       будет
              город-сад!"
Темно свинцовоночие,
и дождик
            толст, как жгут,
сидят
       в грязи
                 рабочие,
сидят,
        лучину жгут.
Сливеют
           губы
                 с холода,
но губы
           шепчут в лад:
"Через четыре
                   года
здесь
       будет
              город-сад!"
Свела
        промозглость
                          корчею -
неважный
             мокр
                   уют,
сидят
        впотьмах
                    рабочие,
подмокший
               хлеб
                    жуют.
Но шепот
             громче голода -
он кроет
           капель
                    спад:
"Через четыре
                   года
здесь
       будет
              город-сад!
Здесь
        взрывы закудахтают
в разгон
           медвежьих банд,
и взроет
           недра
                   шахтою
стоугольный
                 "Гигант".
Здесь
       встанут
                 стройки
                            стенами.
Гудками,
            пар,
                 сипи.
Мы
    в сотню солнц
                        мартенами
воспламеним
                  Сибирь.
Здесь дом
              дадут
                      хороший нам
и ситный
            без пайка,
аж за Байкал
                   отброшенная
попятится тайга".
Рос
     шепоток рабочего
над темью
              тучных стад,
а дальше
             неразборчиво,
лишь слышно -
                     "город-сад".
Я знаю -
            город
                   будет,
я знаю -
            саду
                 цвесть,
когда
       такие люди
в стране
            в советской
                             есть!

1929



РАЗГОВОР С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ

Грудой дел,
                суматохой явлений
день отошел,
                  постепенно стемнев.
Двое в комнате.
                       Я
                         и Ленин -
фотографией
                  на белой стене.
Рот открыт
               в напряженной речи,
усов
      щетинка
                  вздернулась ввысь,
в складках лба
                     зажата
                              человечья,
в огромный лоб
                     огромная мысль.
Должно быть,
                  под ним
                             проходят тысячи...
Лес флагов...
                    рук трава...
Я встал со стула,
                        радостью высвечен,
хочется -
             идти,
                    приветствовать,
                                          рапортовать!
"Товарищ Ленин,
                       я вам докладываю
не по службе,
                   а по душе.
Товарищ Ленин,
                      работа адовая
будет
        сделана
                    и делается уже.
Освещаем, одеваем нищь и оголь,
ширится
            добыча
                      угля и руды...
А рядом с этим,
                      конешно,
                                  много,
много
        разной
                 дряни и ерунды.
Устаешь
            отбиваться и отгрызаться.
Многие
         без вас
                   отбились от рук.
Очень
        много
                разных мерзавцев
ходят
       по нашей земле
                            и вокруг.
Нету
      им
         ни числа,
                     ни клички,
целая
        лента типов
                         тянется.
Кулаки
         и волокитчики,
подхалимы,
               сектанты
                           и пьяницы, -
ходят,
        гордо
               выпятив груди,
в ручках сплошь
                      и в значках нагрудных...
Мы их
        всех,
               конешно, скрутим,
но всех
          скрутить
                      ужасно трудно.
Товарищ Ленин,
                      по фабрикам дымным.
по землям,
               покрытым
                            и снегом и жнивьём,
вашим,
         товарищ,
                     сердцем
                                 и именем
думаем,
          дышим,
                   боремся
                              и живем!.."
Грудой дел,
                суматохой явлений
день отошел,
                 постепенно стемнев.
Двое в комнате.
                       Я
                        и Ленин -
фотографией
                  на белой стене.

1929

НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ 

На сотни эстрад бросает меня 

На тысячу глаз молодежи. 

Как разны земли моей племена 

И разен язык 

                и одежи! 

Насилу,

          пот стирая с виска, 

сквозь горло тоннеля узкого 

пролез.

          И глуша прощаньем свистка, 

рванулся 

            курьерский 

                            с Курского!

Заводы.

          Березы от леса до хат 

бегут, 

       листками ворочая,

и чист,

        как будто слушаешь МХАТ,

московский говорочек. 

Из-за горизонтов,

                         лесами сломанных, 

толпа надвигается 

                         мазанок. 

Цветисты бочка 

                     из-под крыш соломенных

окрашенные разно. 

Стихов навезите целый мешок, 

с таланта 

             можете лопаться -

в ответ 

         снисходительно цедят смешок 

уста украинца-хлопца. 

Пространства бегут, 

                            с хвоста нарастав, 

их жарит 

            солнце-кухарка. 

И поезд 

          уже 

               бежит на Ростов,

далёко за дымный Харьков. 

Поля - 

          на мильоны хлебных тонн -

как будто  

             их гладят рубанки, 

а в хлебной охре 

                       серебряный Дон 

блестит 

          позументом кубанки. 

Ревем паровозом до хрипоты, 

и вот

       началось кавказское -

то головы сахара высят хребты, 

то в солнце - 

                   пожарной каскою. 

Лечу 

      ущельями, свист приглушив.

Снегов и папах седины.

Сжимая кинжалы, стоят ингуши, 

следят 

        из седла 

                    осетины. 

Верх 

      гор -

             лед, 

низ 

    жар 

         пьет,

и солнце льет йод. 

Тифлисцев 

               узнаешь и метров за сто:

гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах, 

                             в ботинках носастых, этакими парижаками. 

По-своему 

             всякий 

                      зубрит азы, 

аж цифры по-своему снятся им. 

У каждого третьего - 

                              свой язык 

и собственная нация.  

Однажды, 

             забросив в гостиницу хлам, 

забыл, 

         где я ночую. 

Я 

  адрес 

         по-русски 

                       спросил у хохла, 

хохол отвечал: 

                     - Нэ чую? - 

Когда ж переходят 

                          к научной теме, 

им

    рамки русского 

                         узки;

с Тифлисской 

                   Казанская академия переписывается по-французски. 

И я 

     Париж люблю сверх мер 

(красивы бульвары ночью!). 

Ну, мало ли что -

                        Бодлер, Маларме

и этакое прочее! 

Но нам ли, 

              шагавшим в огне и воде 

годами

         борьбой прожженными, 

растить 

          на смену себе 

                              бульвардье

французистыми пижонами!

Используй, 

              кто был безъязык и гол, 

свободу Советской власти. 

Ищите свой корень 

                          и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.

Смотрите на жизнь 

                          без очков и шор, 

глазами жадными цапайте 

все то, 

        что у вашей земли хорошо 

и что хорошо на Западе. 

Но нету места 

                   злобы мазку, 

не мажьте красные души! 

Товарищи юноши, 

                         взгляд - на Москву, 

на русский вострите уши! 

Да будь я 

             и негром преклонных годов 

и то, без унынья и лени, 

я русский бы выучил 

                             только за то, 

что им 

          разговаривал Ленин. 

Когда 

        Октябрь орудийных бурь 

по улицам кровью лился, 

я знаю,

          в Москве решали судьбу 

и Киевов 

             и Тифлисов. 

Победу своими 

                     телами кормя, 

на пушки 

            пушки разинув, 

бок о бок дрались 

дружины армян, 

                      украинцев, 

                                    русских, 

                                               грузинов.

Москва

          для нас 

                    не державный аркан, 

ведущий земли за нами,

Москва 

           не как русскому мне дорога, 

а как огневое знамя!

Три

      разных истока

                          во мне речевых.

Я

  не из кацапов-разинь.

Я -

    дедом казак, другим -

                                   сечевик,

а по рожденью

                     грузин.

Три

     разных капли

                        в себе совмещав,

беру я

         право вот это -

покрыть

           всесоюзных совмещан.

И ваших

            и русопетов.

1927

"ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?" 

Слух идет 

            бессмысленен и гадок, 

трется в уши 

                   и сердце ёжит. 

Говорят, 

            что воли упадок 

у нашей у молодежи. 

Говорят, 

что иной братишка, 

заработавший орден, 

                             ныне 

про вкусноты забывший ротишко

под витриной 

                  кривит в унынье. 

Что голодным вам 

                         на зависть 

окна лавок в бутылочном тыне, 

и едят нэпачи и завы 

в декабре 

              арбузы и дыни. 

Слух идет 

             о грозном сраме, 

что лишь радость 

                        развоскресенена, комсомольцы 

                  лейб-гусарами 

пьют, 

       да ноют под стих Есенина. 

И доносится до нас

сквозь губы искривленную прорезь:

"Революция не удалась... 

За что боролись?.." 

И свои 18 лет 

под наган подставят - 

                               и нет, 

или горло 

             впетлят в коски. 

И горюю я,

               как поэт, 

и ругаюсь,

               как Маяковский. 

Я тебе 

        не стихи ору, 

рифмы в этих делах 

                           не при чем;

дай

     как

          другу

                  пару рук 

положить 

            на твое плечо. 

Знал и я, 

            что значит "не есть", 

по бульварам валялся когда, - 

понял я, 

           что великая честь 

за слова свои 

                    голодать. 

Из-под локона, 

                    кепкой завитого, 

вскинь глаза, 

                  не грусти и не злись. 

Разве есть 

               чему завидовать, 

если видишь вот эту слизь? 

Будто рыбы на берегу - 

с прежним плаваньем 

                              трудно расстаться им. 

То царев горшок берегут, 

то 

    обломанный шкаф с инкрустациями. 

Вы - владыки 

                  их душ и тела, 

с вашей воли 

                   встречают восход. 

Это - 

       очень плевое дело, 

если б 

         революция захотела 

со счетов особых отделов 

эту мелочь 

               списать в расход. 

Но, рядясь 

              в любезность наносную, 

мы - 

      взамен забытой Чеки 

кормим дыней и ананасною, 

ихних жен 

              одеваем в чулки. 

И они 

       за все за это, 

что чулки, 

              что плачено дорого, 

строят нам 

               дома и клозеты

и бойцов 

            обучают торгу. 

Что ж, 

         без этого и нельзя! 

Сменим их, 

              гранит догрызя. 

Или 

     наша воля обломалась 

о сегодняшнюю 

                     деловую малость? 

Нас 

     дело 

           должно 

                     пронизать насквозь, 

скуленье на мелочность 

                                 высмей. 

Сейчас 

         коммуне 

                    ценен гвоздь, 

чем тезисы о коммунизме. 

Над пивом 

              нашим юношам ли 

склонять 

            свои мысли ракитовые? 

Нам 

      пить 

            в грядущем 

                            все соки земли, 

как чашу 

            мир запрокидывая. 

НЕ ВСЕ ТО ЗОЛОТО, ЧТО ХОЗРАСЧЕТ 

Рынок 

        требует 

                   любовные стихозы. 

Стихи о революции? 

                           на кой они чорт! 

Их смотрит 

               какой-то 

                           испанец "Хозе", - 

Дон Хоз-Расчет. 

Мал почет, 

              и бюджет наш тесен. 

Да еще в довершенье - 

                                  промежду нас 

нет 

    ни одной 

                хорошенькой поэтессы, 

чтоб привлекала 

                       начальственный глаз. 

Поэта 

        теснят 

                 опереточные дивы, 

теснит 

         киношный 

                       размалеванный лист. 

"Мы, мол, массой, 

                         мы коллективом. 

А вы кто? 

             Кустарь индивидуалист. 

Город требует 

                  зрелищ и мяса. 

Что вы там творите 

                           в муках родов! 

Вы 

    непонятны 

                  широким массам 

и их представителям 

                            из первых рядов. 

Люди заработали - 

                           дайте, чтоб потратили.

Народ 

        на нас 

                 напирает густ. 

Бросьте ваши штучки, 

                              товарищи 

                                           изобретатели, каких-то 

            новых 

                     грядущих искусств". 

Щеголяет Толстой 

                          в историю ряженый, 

лезет, 

        напирает 

                    со своей императрицей. 

"Тьфу на вас! 

                   Вот я 

                          так тиражный.

Любое издание 

                     тысяч тридцать". 

Певице, 

          балерине 

                       хлоп да хлоп. 

Чуть ли 

          не над ЦИК'ом 

                              ножкой машет. 

"Дескать, 

            уберите 

                       левое барахло, 

разные 

         ваши 

                левые марши!" 

Большое-де искусство 

                               во все артерии 

влазит, 

          любые классы покоря. 

Довольно! 

              В совмещанском партере 

ЛЕФ

     не раскидает свои якоря. 

Время! 

         Судья единственный ты мне. 

Пусть 

        "сегодня" 

                    подымает 

                                 непризнающий вой. 

Я 

   заявляю ему 

                    от имени 

твоего и моего: 

- я чту 

         искусство, 

                        наполняющие кассы. 

Но стих, 

           раструбливающий 

                                    Октябрьский гул, -

но стих, 

          бьющий 

                     оружием класса, 

мы не продадим 

                      ни за какую деньгу.

ПЕРЕДОВАЯ ПЕРЕДОВОГО

Довольно 

             сонной 

                       расслабленной праздности,

Довольно 

             козырянья 

                           в тысячи рук! 

Республика искусства 

                          в смертельной опасности:

в опасности краска, 

                            слово, 

                                    звук. 

Громы 

        зажаты 

                 у слова в кулаке, 

а слово 

           зовется 

                     только с тем,

чтоб кланялось 

                      событью 

                                 слово - лакей,

чтоб слово плелось 

                            у статей в хвосте. 

Брось дрожать 

                    за шкуры скряжьи! 

Вперед забегайте, 

                         не боясь суда! 

Зовите рукой 

                  с грядущих кряжей: 

- Пролетарий 

                  сюда! - 

Полезли 

           одиночки

                        из миллионной давки:

- Такого, мол, 

                    другого 

                                не увидишь в жисть! -

Каждый 

           рад 

                подставить бородавки 

под увековечливую 

                            ахровскую кисть. 

Вновь 

        своя рубаха 

                         ближе к телу? 

А в нашей работе

                         то и ново - 

что в громаде, 

                    класс которую сделал,

не важно 

             сделанное 

                           Петровым и Ивановым.

Разнообразны 

                   души наши: 

для боя гром, 

                 для кровати - шопот.

А у нас 

         для любви и для боя - 

                                         марши. 

Извольте 

             под марш 

                          к любимой шлепать! 

Почему 

         теперь 

                  про чужое поем,

изъясняемся ариями 

                          Альфреда и Травиаты? 

И любви 

           придумаем 

                          слово свое 

Из сердца сделанное, 

                              а не из ваты. 

В годы голода 

                   стужи злюки 

разве 

       филармонии играли окрест? 

Нет 

      свои 

            баррикадные звуки 

нашел 

         гудков 

                 медногорлый оркестр. 

Старью 

         революцией 

                          поставлена точка. 

Живите под охраной         

                            музейных оград. 

Но мы 

        не предадим 

                        кустарям-одиночкам

ни лозунг, 

             ни сирену, 

                            ни киноаппарат. 

Наша 

        в коммуну 

                     не иссякнет вера.

Во имя коммуны 

                      жмись и мнись! 

Каждое 

         сегодняшнее дело 

                                  меряй, 

как шаг 

           в электрический,

                             в машинный коммунизм. Довольно домашней

                            кустарной праздности!

Довольно 

             изделий ловких рук! 

Федерация искусств 

                          в смертельной опасности.

В опасности слово, 

                           краска

                                     и звук.